одеждах, и стали различимы облачка пыли, вылетающие из-под копыт. Женщина подошла к Моне Ли — Мона Ли видела себя лежащей на низкой тахте, — и протянула ей белый шелковый платок, показав жестом, чтобы Мона укутала им голову.
Когда Мона Ли очнулась, в комнате было темно, Мона Ли встала на пол, на цыпочки, чтобы размять ноги, и что-то соскользнуло с её коленей. Мона Ли подняла — это был белый платок. Она поднесла его к лицу — от платка пахло лавандой, морской солью и чем-то еще, названия чему Мона Ли не знала.
— Ты что, корейца отпустишь? — спросил второй следователь первого. Они вышли на улицу, и шли пешком к метро.
— Ты с ума сошел, отпущу, — первый был зол, он устал, хотел одного — выпить водки с горячими пельменями и лечь спать, — мы всё по «Северному пути» подвесим к нему, там один пожар в Орске чего стоит — семнадцать погибших. Он народа положил на десять «вышек», и еще мало будет.
— А кого он сдал, — второй был молодой и горел азартом, как охотничья собака.
— Я тебе даже фамилий называть не буду, а то помрешь со страху, — первый сунул в лицо контролерше красные корочки, — лишнее это. Не наш уровень. Спи спокойно.
Мона Ли расстелила платок на коленях — даже на ощупь было ясно, что он не гладкий, а точно из тисненной ткани. Он был легкий, а цвета странного — белый, и будто фосфоресцировал в темноте. Мона Ли подбрасывала его вверх, и он опускался точно ей на голову, будто хотел, чтобы она его повязала. Моне это надоело, и она легла, укрыв голову платком, и вдруг села. Опять, с тоской подумала девочка, опять это начинается! Её лихорадило, ужас липкий, как пластырь, будто пеленал ее тело. Она привычно закрыла глаза, чтобы увидеть спокойную воду, нефритово-опаловую, от воды веяло прохладой и спокойствием, но вот, вот, ровно в середине водного пространства вода начала закипать, пузыри становились розоватыми, а потом красными, и в конце — бурыми, и видна была масса людей, сцепившаяся в едином клубке, как в волшебном шаре со снежинками — если его потрясти. Мона Ли приложила палец к губам и улыбнулась.
Глава 36
В одну из улочек Чорсу ю, Старого города, прошел первый верблюд, за ним второй, третий. Они шли медленно, двигаясь цепочкой. Вдоль арыка с засохшим, бурым дном семенили ишачки, а всё основное тело каравана еще разворачивалось, и бегали какие-то люди, останавливая движение волов, отводя в сторону дервишей, поворачивая поток массовки, словно отсекая тело от головы колонны. Вертолет не улетал, кружил над улочкой, и мощные потоки воздуха, шедшие от него, сгибали кроны чинар и шелковицы, и звенели серебристой листвой тополя, будто прощаясь. Поравнявшись с каменным забором одного из домов, караван вдруг замедлил ход. Верблюды поднимали головы, мотали шеями, и их удила, украшенные серебряным набором, тонко и музыкально звякали. Где-то впереди раздался звук, похожий на удар бича, и бедуины, словно только того и ждали, скинув бурнусы и куфеи, перемахнули с верблюжьих спин через высокий забор дома. Первые трое, оказавшись на земле, уже уложили охрану у ворот, и сейчас поднимали железную полосу, служившую засовом. В это пространство уже проходили ишачки, и «массовка», состоявшая из солдат спецназа, бесшумно огибала дворец, приближаясь к главному входу. Всадники на красавцах лошадях, крича невнятные русскому уху приказы «хок-хок, чой, хок», уводили верблюдов с улицы дальше, к скверу Революции, где можно было свободно разместить караван. Все было организовано с такой четкостью, что даже актеры, не подозревавшие о готовящейся операции, не были напуганы, послушно исполняли негромкие приказы тех, кто, загримированный, был затерян в караванной толпе.
Дом-дворец был полон охраны. Хозяин так боялся нападения, что даже велел срубить платаны, которые с давних времен росли у глинобитного дувала, отделявшего сад от большого арыка. Дрались ожесточенно и беззвучно. К моменту начала штурма сам хозяин находился во Дворце пионеров, бывшем Дворце Романовых, где в этот день проходил слет юных хлопкоробов. Туда, ловко прошмыгнув между автобусов, уже подъехали черные служебные «Волги» и неприметные люди заполняли здание.
У Хозяина охрана была серьезная. Вооружены были и ножами, и кинжалами, и огнестрельным оружием — Средняя Азия в этом вопросе мало подчинялась Москве. А уж у главы Республики нукеры были людьми жестокими, со своими понятиями чести и морали, весьма далекими от кодекса строителей коммунизма. Что такое группа «А», которая и проводила операцию по освобождению Марченко и Моны, было хорошо известно, и в Ташкенте тоже. Но тут сошлись — сила одних с желанием умереть за Хозяина — и других, желающих Хозяина убрать, и дело было нешуточным. Марченко давно уже поняла, что заваруха происходит внутри дома, и уселась в кресло, готовая ко всему.
Мона Ли при звуках топота множества ног, гортанных криков, шуме бьющейся посуды и одиночных выстрелов, сжалась в комок на тахте, свернув платок, как куклу, и закрыла голову руками. Дворец имел такое множество комнат, крытых галерей, пристроек, башенок, что вряд ли кто из прислуги знал точное расположение их. Бойцы двигались буквально на ощупь — внутри дома было темно, так как многие комнаты не имели привычных нам окон, а освещались только через окошки-бойницы, или через верхние окна в потолке. Только через час удалось захватить человека, который был кем-то вроде коменданта, и, перехватив ему горло локтем, и уткнув пистолет в спину, командующий подразделением повел его по коридорам с тем, чтобы тот открывал все двери. Место, где держали Мону Ли, было неизвестно. Комната Марченко, по ее рассказам, выходила окнами в сад, где «мяукали» павлины, не давая ей спать, и какие-то ветки все время закрывали свет — значит, второй этаж, или башенка третьего этажа — туда и прорывались. Приказ на поражение должны были дать в случае крайней опасности, грозящей заложницам, а пока бой шел врукопашную. Женщин, находящихся в доме, согнали в помещение, похожее на гарем-общежитие — много низких лежанок, ковры, подушки, журчащие фонтанчики. Там пахло розовым маслом и женским потом. Чтобы было меньше крика и визга, боец, поставленный стеречь «цветник», периодически постреливал в воздух. Грохот от подкованных ботинок был такой, что дрожала тонкая посуда в богато убранных покоях, дзенькали хрустальные подвески в люстрах, а в спальне жены Хозяина даже треснуло зеркало в богатой золоченой раме. Уже осмотрели и кабинет, и столовую, и молельню, и бесконечные чуланчики, и даже винный погреб. В нем, судя по знаку пальцами, которым обменялись бойцы, предполагалось задержаться — но потом. Комендант, грузный, одышливый узбек, одетый в дорогой халат с замасленными полами, испуганный
